Паруса Николая Гумилёва

Сто лет назад, на рассвете 26 августа где-то под Петроградом был расстрелян великий русский поэт Николай Гумилёв.

Об этом чёрном дне русской истории очень точно сказал большой знаток Серебряного века, автор лучшей на сегодняшний день биографии Гумилёва, к сожалению, тоже рано умерший — Юрий Владимирович Зобнин:

“Три таинственных кошмара преследуют духовное бытие любого причастника русской культуры, любого „русскоязычного“, независимо от состава его биологических генов. Они влекут и мучают его, как мучила и влекла Эдипа загадка Сфинкса, которую зачем-то — пусть даже и ценой жизни! — нужно, необходимо разгадать.
Человек, распростёртый в луже крови на девственно-белом снегу, в тридцатиградусный мороз.
Бумажный фунтик с вишнями, зажатый в мёртвой руке.
И — эхо от выстрелов в душную и сырую августовскую ночь”.

Пушкин, Лермонтов, Гумилёв.

Три великих поэта, убитых в расцвете своих творческих сил, три гения, истинное значение которых стало ясно только после их смерти.

“Темен жребий русского поэта”, — написал однажды Максимилиан Волошин, чьё имя ещё будет фигурировать в нашем рассказе. В 1909 г. Волошин, вызванный на дуэль Гумилёвым, видимо, почувствовал, что может стать орудием этого “тёмного жребия” и дважды сымитировал осечку (в руках у секунданта, Алексея Толстого, пистолет отлично выстрелил — в снег). Так Волошин не стал новым Дантесом или Мартыновым, уступив эту сомнительную “славу” красноармейцам, расстрелявшим Гумилёва на расстрельном полигоне в Бернгардовке.

История всё расставила по своим местам. Те, кто убил Гумилёва, кто впоследствии пытался вычеркнуть его имя из истории России — утонули в тёмных водах Леты. Если мы сейчас и вспоминаем их имена, то так, как вспоминают вымерших отвратительных чудовищ мезозоя. А Гумилёв — как и Пушкин, как и Лермонтов — вот он, с нами, живой. Пока существует русская культура, русская поэзия — живы и они.

Но Пушкина, Лермонтова, Гумилёва объединяет не только “тёмный жребий”.

Эти трое, больше, чем кто-либо другой в пантеоне русской поэзии, были очарованы морем, морской стихией. И писали о море удивительные, зачаровывающие строки.

Пушкин:

“Волнуйся подо мной, угрюмый океан.
Лети, корабль, неси меня к пределам дальным
По грозной прихоти обманчивых морей…”

***

 Прощай же, море! Не забуду
Твоей торжественной красы
И долго, долго слышать буду
Твой гул в вечерние часы.
В леса, в пустыни молчаливы
Перенесу, тобою полн,
Твои скалы, твои заливы,
И блеск, и тень, и говор волн.

Лермонтов:

Белеет парус одинокой
В тумане моря голубом!..
Что ищет он в стране далёкой?
Что кинул он в краю родном?..

***

По синим волнам океана,
Лишь звёзды блеснут в небесах
Корабль одинокий несётся,
Несётся на всех парусах…

Но даже на этом блистательном фоне Гумилёв выделяется. Сын корабельного врача, племянник контр-адмирала Львова, он с детства рос в атмосфере морской романтики. Точнее, то, что для его отца и дяди было суровой, трудной профессией, службой, для мальчика Коли было неиссякаемым источником фантазий и вдохновения. Совсем не случайно в седьмом классе гимназии Гумилёв уговорил своего однокашника расписать стены в своей комнате под “морское дно” — там были кораллы, скалы с таинственными пещерами, рыбы, спруты и — в образе морской царевны — Анна Горенко (Ахматова), будущая жена Гумилева.

Через два года он приедет к Горенко в Севастополь — и там между ними произойдёт ссора, едва не перечеркнувшая не только их отношения, но и жизнь самого Гумилёва (после неё он несколько раз был на грани самоубийства). Гумилёв садится на пароход, идущий в Константинополь — и это становится первым его морским путешествием. Он проводит неделю в Константинополе, потом, всё ещё под влиянием эмоций, берёт билет на пароход в Каир. Из Каира — на последние деньги — плывёт в Марсель (Гумилёв в это время учился в Сорбонне, на морское путешествие ушли все сбережения, отложенные на учёбу). Из Марселя, уже без денег, на угольном пароходе, с бродягами и пилигримами — в Нормандию…

По следам этого путешествия он пишет “Синдбада-Морехода”:

Следом за Синдбадом-Мореходом
В чуждых странах я сбирал червонцы
И блуждал по незнакомым водам,
Где, дробясь, пылали блики солнца.

И куда более зрелое, яркое стихотворение “Помпей у пиратов”:

…И над морем седым и пустынным,
Приподнявшись лениво на локте,
Посыпает толченым рубином
Розоватые, длинные ногти.

Любовные драмы в жизни Николая Гумилёва всегда излечивались морем. Летом 1909 он приехал в Крым, на коктебельскую дачу Максимилиана Волошина — тогда они были ещё в дружеских отношениях. Приехал не один, а со своей тогдашней подругой Елизаветой Дмитриевой, которая, как выяснилось уже в Коктебеле, была влюблена в Волошина.

“Гумилев с иронией встретил любовную неудачу: в продолжении недели он занимался ловлей тарантулов. Его карманы были набиты пауками, посаженными в спичечные коробки. Он устраивал бои тарантулов. К нему было страшно подойти. Затем он заперся у себя в чердачной комнате дачи и написал замечательную, столь прославленную впоследствии поэму “Капитаны”. После этого он выпустил пауков и уехал”, — вспоминал друживший с Гумилёвым Алексей Толстой.

“Капитаны” — едва ли не лучшее, что было написано в русской (а возможно, и в мировой поэзии) о море и парусах…

 На полярных морях и на южных,
По изгибам зеленых зыбей,
Меж базальтовых скал и жемчужных
Шелестят паруса кораблей.

Быстрокрылых ведут капитаны,
Открыватели новых земель,
Для кого не страшны ураганы,
Кто изведал мальстремы и мель,

 Чья не пылью затерянных хартий, —
Солью моря пропитана грудь,
Кто иглой на разорванной карте
Отмечает свой дерзостный путь

И, взойдя на трепещущий мостик,
Вспоминает покинутый порт,
Отряхая ударами трости
Клочья пены с высоких ботфорт,

Или, бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет,
Так что сыпется золото с кружев,
С розоватых брабантских манжет…

О, эти розоватые брабантские манжеты! Как только не изгалялась рапповская и лефовская критика, обвиняя “ницшеанца и певца колониализма” Гумилева в “типичном для поэта презрении к демократизму”. “Сильная личность, сверхчеловек, решительно расправляющийся со всякими бунтовщиками и “дикарями”, держащий своих подчинённых в твёрдых руках, — вот его герой!” — восклицал один из таких критиков. Пока ещё можно было вспоминать само имя расстрелянного поэта…

Потом — и очень быстро — стало нельзя. Но каким-то чудом капитаны и паруса Гумилёва, подобно миражам на горизонте, поднимались со страниц книг вполне добропорядочных советских писателей…

В “Оптимистической трагедии” Вс. Вишневского комиссар (!) прямо цитирует “Капитанов” (“Очень любопытно, что вы наизусть знаете Гумилёва”, — замечает другой персонаж). Один из ранних рассказов братьев Стругацких назван строчкой из второй части поэмы “Капитаны” — “Первые люди на первом плоту”. В романе Ивана Ефремова “Час Быка” цитируется поэма “Открытие Америки”:

Двадцать дней как плыли каравеллы,
Встречных волн проламывая грудь;
Двадцать дней как компасные стрелы
Вместо карт указывали путь…

Роман, правда, тоже вскоре запретили, но совсем по другим причинам…

Серебром холодной зари
Озаряется небосвод,
Меж Стамбулом и Скутари
Пробирается пароход.
Как дельфины, пляшут ладьи,
И так радостно солоны
Молодые губы твои
От соленой свежей волны.
Вот, как рыжая грива льва,
Поднялись три большие скалы —
Это Принцевы острова
Выступают из синей мглы.
В море просветы янтаря
И кровавых кораллов лес,
Иль то розовая заря
Утонула, сойдя с небес?…

Эти строки — из стихотворения “Сентиментальное путешествие”, написанного Гумилёвым в феврале 1920 г. В Петрограде — холод, голод и разруха. А поэт, сидя в холодной квартире на “пустынной Преображенской”, где “снег крутился и ветер выл”, пишет о прозрачных и тёплых морях и о путешествии с возлюбленной в Порт-Саид.

За два месяца до гибели, в июне 1921 г., Гумилёв по приглашению адъютанта командующего Черноморским флотом контр-адмирала Немитца едет на адмиральском поезде в Крым. Там, в Крыму, он совершает ещё одно морское путешествие — на канонерской лодке от Севастополя до Феодосии. Командир отряда канонерских лодок С.А. Колбасьев оказался большим почитателем таланта Гумилёва:

Лейтенант, водивший канонерки
Под огнем неприятельских батарей,
Целую ночь над южным морем
Читал мне на память мои стихи.

 Это была последняя встреча Гумилёва с морем, в стихию которого он был влюблён всю жизнь. Потом были только опустевший летний Петербург, камера в тюрьме на Гороховой и расстрельный полигон среди чахлого берёзового леса…

Но каждый раз, когда мы вглядываемся в бескрайнюю морскую даль, когда смотрим на неустанно накатывающие на берег волны и перечёркивающие горизонт белые треугольники парусов — мы смотрим его глазами.

Кирилл Бенедиктов

Кирилл Бенедиктов

2