Странный сон увидел я сегодня…
Николай Гумилёв
Гумилёву всегда была близка сентенция: жить надо не по формуле “слегка и по чуть-чуть”, а — с возможной напряжённостью всех своих энергий, физических и духовных.
“…Тратя максимум сил, мы не истощаем себя, а умножаем источники сил”, — писал биограф Гумилёва Павел Лукницкий. Воочию видя (по дневникам и работам: лично не был знаком с Н.С.) бурную, неиссякаемую энергию поэта.
Одновременно — какое-то маниакальное стремление лирического героя Гумилёва умереть, сгореть, разбиться, исчезнуть. “Выпилиться”, — как сказал бы сейчас кто-нибудь из нынешних тик-токеров.
Одновременно оставаясь… активным сторонним наблюдателем. Сближаясь сим образом с финальными пассажами Введения в гегелевские “Лекции по философии истории”. Насчёт метафизического отсутствия смерти — неспособности действительно живого индивидуума уйти в мир иной “по-настоящему”.
Пусть высоко на розовой влаге
Вечереющих горных озёр
Молодые и строгие маги
Кипарисовый сложат костёр.
И покорно, склоняясь, положат
На него мой закутанный труп,
Чтоб смотрел я с последнего ложа
С затаённой усмешкою губ.
(“Завещание”)
Учитывая то, что, будучи издетства “гадким утёнком”, Гумилёв не любил обрисовывать внешний вид лирического героя (боялся выдать внутреннюю боль?) Воображая себя не менее чем лордом Генри, — по ночам гипнотизируя, как Дориан Грей, собственное “потёртое” отражение в старинном родовом зеркале.
Дескать, только недюжинная сила воли гегелевского всевидящего неумирающего духа (Ока) поможет преодолеть-переделать “уродливый” портретный лик — в уайлдовского юного красавца. Чего, разумеется, не произошло.
Но — самодисциплина, “угрюмое” упорство и настойчивость дали вскоре обильные плоды, всходы: мощная биографическая личность слилась воедино с показательно мощной вольнолюбивой ролью протагониста — в творчестве.
В марте 1919 года Блок представил и подарил Гумилёву новую свою “Третью книгу”. Подписав: “Дорогому Николаю Степановичу Гумилёву — автору “Костра”, читанного не только днём, когда я “не понимаю” стихов, но и ночью, когда понимаю”.
Блок считал Гумилёва сложным для восприятия.
По Блоку “сложный” — значит сумеречный, затаённый: ведь лишь в предрассветной тиши можно вникнуть в “тревожный” текст. Не отвлекаясь на дневные всполохи заоконного шума. Отсюда — мистические сигнификаты мглы: “Ночь, улица, фонарь, аптека. Бессмысленный и тусклый свет”.
У Гумилёва доподлинно полно́ в творчестве магического, тёмного. Переплетённого со сном, порою смертельным. Намного больше, чем у Блока. Вплоть до оккультизма. Вплоть до масонства.
Мало того, сны оказываются у Гумилёва не чем иным как орудием возмездия. (Похожее читаем и у Блока: “…какие ж сны тебе, Россия, какие бури суждены?”) Особенно в ранних “гипнотически-сомнамбулических” произведениях.
Но возмездие должно продолжаться…
*
А возмездие продолжается…
*
Возмездие, наконец, кончается…
(Из переводов Кольриджа)
И вот — признанный лингвистами образ героя-воина, эстета и конквистадора — гибнет. То в пасти набежавших “яростных собак” по вине “тихо и влюблённо” глядящей возлюбленной — Белой Невесты. То по мановению тонкой руки “лениво улыбнувшейся” стальной секире палача Царицы. Мнемонически соединяя смерть с нежно-бледной девой. Совокупляя Сон, Явь, Тартар и Аид — с метаморфозами экзотических животных. Иллюзию — с реальностью: “…аромат сжигаемых растений открывал пространства без границ”. — Что за цветы, какую траву он сжигал, вдогон чему вокруг по-флоберовски носились иллюзорные “сумрачные тени”? — остаётся только догадываться. (И небезосновательно, кстати.)
Он постоянно лицезрит себя в лирике — мёртвым. Умершим там же, во сне. Что, конечно, не ново в литературе: взять того же Ф. Кони (“Скончался я”) или Лермонтовский “Сон”.
Но — Гумилёв идёт дальше. Показывает собственно акт убийства, порой символического. Порой наизворот: что ни на есть настоящего.
К примеру, в “Заблудившемся трамвае” палач тривиально обезглавливает героя. Причём Гумилёв изображает и процесс “срезания”, и результат казни: лежащую тут же, — в “ящике скользком”, — голову.
Сквозь аллюзии строк так и мерещится, прорезается чрез водопады дней поэма Ахматовой “Путём всея земли”. Созданная через 20 лет после “Трамвая”: “…и в груде потёмок зарезанный спал”.
И заколдован был сей круг:
Свои словечки и привычки,
Над всем чужим — всегда кавычки,
И даже иногда — испуг…
(Блок)
Александр Блок
Как и Блок, его “ровесник”-наоборот в трагической августовской гибели 1921 года, Гумилёв погружается в былинно-песенный, балладный жанр: держась истоков русской духовности и славы. Также насыщенный “дневными” яркими, солнечными сюжетами — с головоломным, напряжённым подтекстом “ночных” перевоплощений.
Мифология, густо наполненная фольклорными родниками мудрости, — свежестью и чистотой — является частью гумилёвской теории Столкновения. Столкновения Мира “дневных” людей с Миром потусторонним. Человека — со Зверем. Кроткого Пастора — с “большой волосатой тварью” Чёрным Диком. Где прямое цитирование Библии — изобилует светом. Динамичные же “колдовские” фразеологизмы — нагнетают в атмосферу повествования мрак, дрожь. Страх.
Земля спорит с Небом. Бог — с Дьяволом. Гиперболические построения — таинственно-сверхъестественное делают обыденно-заурядным.
Так, весёлый пройдоха-парень из “Чёрного Дика” оборачивается чуть ли не Сатаной во плоти. Потерявшим человеческий облик в жестоких летальных играх-забавах. Убивших невинную 12-летнюю немую девочку в образе античной Психеи с голубыми глазами ангела. Насильно выключив утренний свет, превратив её существование в вечную немую тьму — ночь.
Вообще Гумилёв словно по-театральному накладывает сюжеты своих баллад, вторым планом: на драматические фиоритуры в поэмах. Концентрируя прозу, игровые мизансцены, лирику, эпос. Въяве став одним из зачинателей некоторого рода трагикомедии, присущей Серебряному веку, — состоящей из синтеза нескольких литературных жанров в одной взятой вещи. С античными корнями в основании смыслов: когда лирическая драма становится ведущей в данный исторический период. Когда место частного конфликта занимает конфликт, “неразрешимый без личного авторского вмешательства” (М.З. Семёнова).
Яркий свет в зале… Как днём.
Огромная люстра медленно гаснет. Тает затухающей радугой — протуберанцами солнца.
Надвигается ночь.
Из оркестровой ямы всплывают звуки музыкальной увертюры.
Наступает чудо первозданности — как будто всё начинается вновь. Там, за занавесом.
Драматические условности, ритм оркестра, прототекст из глубины времён…
И за миром, за миром земным
Есть свободное море любви.
Серафимы стоят у руля
Пестропарусных лёгких ладей,
А вдали зеленеет земля
В снеговой белизне лебедей.
(“Гондла”)
Вслед за театральными изысканиями Вячеслава Иванова, Андрея Белого. Вслед за сонмами поэтических кружков авангардно-футуристических направлений Гумилёв возвращает театру, а более широко — жизни вообще: исконный, истинный синкретизм драмы — как трансцендентного (День-Ночь) вида литературы начала XX века.
“Есть Бог — Бог. И есть Гумилёв — Бог”. С. Лукницкий-мл. (сын упомянутого вначале знаменитого биографа).
Игорь Фунт
